Случилось так, что я многие годы не видела отца. Они с мамой развелись в 32 году, мне было 3 года. Но до ареста, а его арестовали первый раз в 35 году, он регулярно меня видел. Отправлял меня в детский садик. Я у него бывала в Харькове, когда он там работал с Ландау.
У меня плохая память на раннее детство. Но я помню смутно: Ландау с его игрушкой, привезенной из-за границы, папа, который надевал на меня по мнению мамы слишком холодные платья – ходил со мной покупать давал мне право выбрать то, что я хочу. Мало что осталось в памяти от тех времен. А потом война резко все повернула, и я поняла, что мне очень нужен отец.
Моисей Кориц, 1934 г.
Он был арестован вместе с Ландау как его соратник, сидел, а мы с мамой были на в эвакуации. Он был на севере, в Коми АССР, а я - в Ивановской области, в деревне. Мама работала воспитательницей, а я работала на полях, на лошадях, работала по-настоящему, как колхозница. Тогда меня звали Симонова.
Но вот однажды я получаю от него письмо. Сидя в лагере, он отыскал меня через все почты, через все препятствия.
И началась у нас с ним переписка. Это было потрясающе. Потому что вдруг я обнаружила человека далекого и близкого мне, мыслящего, который открыл мне целый мир в своих письмах.
Он писал мне все. Какие книги читать, как он любит Гамсуна, какой голод они испытывают в лагерях. Рассказывал, как они там мучаются без курева, и вот мы с мамой выращивали табак, сушили его и посылали ему редкие посылки, которые разрешали.
Он писал о мудрой русской литературе, о книгах, о том, где стоит учиться. Это были огромные письма. Он писал, что пишет стихи и присылал мне эти стихи. Стихи мне показались слишком бодрыми. А он, как оказалось, прислал мне единственное свое бодрое стихотворение. Потом я нашла его другие стихи, они были ужасные, страшные, описывали все это пребывание в камере. Эти письма сопровождали меня всю жизнь.
Потом, когда я вернулась в Ленинград, мною овладели такие мечты: вот в классе открывается дверь, и – «тебя вызывают, приехал папа»... Должны были его освободить, но не освободили. Он так и остался в ссылке, без права возвращения в Москву.
Когда он исчез, мне было шесть лет, я его не запомнила, мне было 12, когда его письмо меня нашло. Наша переписка продолжалась с 43-го года до 52-го, десять лет. И все это время мы не виделись.
Время страшное, 52 год... А я все мечтала. Закончила университет и поехала с ним встречаться.
*****
Я ехала ленинградским поездом, белые ночи... И вот я приезжаю в город Инту около Воркуты, выхожу. Мама мне описала, как он выглядит, и фотографии у меня были. И вот идет навстречу человек, чем-то похожий на описываемого мамой: походка такая, немножко косолапая. И я спрашиваю: «Скажите, а где здесь поезд на Инту?» И вдруг он смотрит на меня и говорит: «Дочка?» Я говорю: «Да». И мы поехали в Инту маленьким поездом, подвозкой. Сначала я ему говорила «вы», не знала, как обращаться... Жил он в полуземлянке. Мне открывает дверь очень приятная женщина и девочка 7-летняя девочка, это была Наташа, моя сестра. Они с мамой были в разводе, а тут он женился, и родилась девочка - родилась фактически за тюремной решеткой.
Я начала с ним знакомиться. Это было потрясающе. Он давал мне читать свои дневники, свои стихи... И вот я белыми ночами читала все это и плакала. Для меня открылся совсем другой мир. Ведь я кончила университет, была отличницей, комсомолкой, которая переживала все эти противоречия, которые проходили перед моими глазами: и космополиты, и аресты преподавателей, лекции. Но все равно, как многие тогда, я верила, что Сталин ничего не знает. И мы собирались писать ему письма, а папа все это понимал отлично. И вот я говорила: «Сталин», - а он мне отвечал: «Ленин». Такой у нас с ним был разговор. Так что два месяца, проведенные с ним для меня были полным переворотом и открытием. И открытием оказалось очень важным - мы с ним были очень похожи, несмотря на то, что я росла в принятии того строя, что существует. Он говорил: «Ты много знаешь, читала, хорошо тебя учили». Но все-таки тогда я многое поняла.
Потом, в другой раз, он стал меня водить по знакомым. Там оказалась потрясающая интеллигенция: бывшая балерина, два замечательных будущих кинематографиста - Дунский и Фрид, офицер Красной Армии, поэт Хромченко, бывший генерал. В общем, каждое лицо - это было нечто. А я слушала с жадностью, это все впитывала, а им нужно было рассказывать. Кому? Конечно, такой, как я. И так продолжалось...
*****
Я вернулась под очень сильным впечатлением, и у нас начался разлад с мамой. Вдруг она увидела, что я целиком его дочка, хотя и росла без него, и взревновала.
Письма продолжались, мама ревновала. Он меня расспрашивал о девушках, о моих мальчиках. Это я не говорила, конечно.
Папа продолжал жить в Инте с семьей, но все-таки в 56 году, после смерти Сталина, его частично реабилитировали. Тогда они стали жить в Москве, и мои встречи с ним стали регулярными. Я приезжала в Москву, он приезжал в Ленинград, водил меня по местам своей юности, например, в Политехнический институт, где он учился. Водил по своим старым знакомым, которые еще остались живы.
Мы встречались всегда: когда у меня родился сын Миша, когда произошла трагедия развода...
Регулярно я приезжала с сыном к дедушке, и он копил для дедушки вопросы. Он говорил: «Мама, я понимаю, что муж и жена целуются, а откуда дети?» Я говорю: «Вот приедем к дедушке, запомни этот вопрос, и расскажешь.» И вот мы приезжали, он садился около дедушки, раскрыв рот, а дедушка читал ему целые лекции о нуклеиновый кислоте, о том, как зарождалась жизнь... В общем, продолжалась вот такая связь. Авторитет был великий.
*****
Папа был удивительно свободный человек - свободный для других. Он не читал морали, не давал указаний, поэтому я с ним была откровенна, как с подружкой. Рассказывала о любви, о расставаниях... Во всяком случае, его это все интересовало. А он вернулся в журнал «Природа», продолжал там работать как популяризатор и писал прекрасные статьи.
С Наташей, сводной сестрой, мы дружили, в том числе семьями. Относительно, конечно: маме моей было горько, но поделать уже ничего не могла.
Физик, математик, он хотел, чтобы я пошла по тому же пути, но я пошла на литературный. И он говорил: «Это же скользкое место» Так и было. Самой творить, если ты можешь, вроде бы просто, а вот писать критику - дело скользкое. Стихи его я все перепечатала, у меня есть книжечка.
Когда мы собрались уехать, первой собралась моя сестра, но ей отказали, а нам относительно быстро разрешили. Но это особая история.
*****
Папа, собственно говоря, сделал меня еврейкой. Мама-то у меня русская. Когда мне исполнилось 16 лет, я пришла в паспортный стол и попросила записать меня еврейкой – по имени Эсфирь. Паспортистка удивилась, уговаривала меня не делать глупостей, но я хотела быть еврейкой.
Судьба обошлась со мной милостиво: я попала в университет, меня лично никуда не сажали. Но росло во мне такое сопротивление очень сильное всему, что я видела. И уже во время работы экскурсоводом, я чувствовала сильную отчужденность от этой власти, от того, чему нас учили. Но ничего - сходило с рук.
Вот так вся жизнь у меня и шла - под его письма, его разговоры, под то, что он делал. Ему можно говорить все, и даже его критика никогда не воспринималась мною в штыки. Так что любого человека, с кем бы ни встречалась, я мерила критерием своего отца.
Последняя моя память: мы садимся на самолет, улетаем в Израиль. Мы – это я, моя мама, мой сын, его жена и мой трехмесячный внук. Папа стоит и машет мне рукой. Это была последняя с ним встреча.
*****
Я сохранила папину фамилию - Кориц, и хотела продолжения рода Корицей. Родственников папы - его двоюродную сестру, племянников - всех убили немцы. Они жили в местечке Тальное, где-то около Львова. Для меня как-то очень трепетно было - сохранить эту традицию. И когда у меня родился сын, я была очень рада, что это именно сын, и что у него останется такая фамилия. И потомки сегодняшние - это воскрешение тех, которые погибли. И что их так много - это не случайно.
Надо сказать, что папа был атеистом, но когда он узнал, что внук пошел в йешиву учиться, он стал рассказывать о своих предках.
Мой сын очень проникся всей этой историей, он собрал все его рассказы, добывал материалы в прокуратуре и сделал сайт в память о нем. Я вижу в своем сыне много схожего, а из внуков, пожалуй, в Аврааме. Та же отвлеченность на общие темы, оптимизм, который был характерен для моего отца, несмотря ни на что.
Этой моей удивительной доверчивости к родителям, к отцу, я хотела бы для своих внуков. Но у них, конечно, все по-другому. Они его знают с младенчества, у них не было этого разрыва, расстояния, тоски, которая очень сильно владела мною, - тоски по отцу. Ну и еще - не расставаться с родителями, быть вместе. Не в том смысле, чтобы находиться рядом, но чтобы они существовали как подспорье не столько материальное, сколько душевное.
*****
Я считаю, что Всевышний сделал мне все, что я хотела. Я хотела иметь сына, и чтобы он был Кориц. Потом были какие-то удары, какие-то повороты, которые привели нас в Израиль. Мне тогда трудно было представить себе еврейство. Несмотря на то, что Мишу уже хорошо травили за это, начиная с садика и школы. Маленький жиденок... Я еще понятия не имела об Израиле, но когда мой сын Миша чуть не погиб - он разбился очень тяжело в 20 лет и лежал с переломом позвоничника, то Всевышний, на мой взгляд, сохранил его, чтобы мы сделали то, что сделали. Он встретил Симу, и они поженились. Мы приехали в Израиль, как он хотел, а не в Америку. Все покатилось очень быстро, и привело к тому, во что превратился Миша - из мальчика-эрудита, не думавшего о Б-ге.
Во всем этом я вижу наследие моего отца.
Рассказала Эсфирь Моисеевна, бабушка Мириного папы.
Записала Малка Корец, 2014 г.
Комментариев нет:
Отправить комментарий